Идов кофемолка: Михаил Идов Кофемолка скачать книгу fb2 txt бесплатно, читать текст онлайн, отзывы – Книга «Кофемолка» — Михаил Идов скачать бесплатно, читать онлайн
РазноеМихаил Идов — Кофемолка » Книги читать онлайн бесплатно без регистрации
Михаил Идов родился в Риге и с 1998 года живет в Нью-Йорке, где работает постоянным обозревателем журнала «New York Magazine». Публицистику Идова на английском и русском языках печатали «The New Republic», «Vogue», «Slate», «Коммерсант», «Большой город», «Сноб» и другие издания. «Кофемолка» — его первый роман.Супруги Марк и Нина, молодые нью-йоркские интеллектуалы, ищущие настоящего дела, открывают симпатичное кафе в духе венских традиций для умной, взыскательной публики, надеясь таким образом соединить успешный бизнес с интересной светской жизнью. Однако предприятие неуклонно идет ко дну, увлекая за собой мечты Марка и Нины и подвергая их брак суровому испытанию.
Михаил Идов
Кофемолка
роман
— Полно же, не будем больше беспокоиться о папе, — сказала она. — И немедленно поженимся.
— Мы будем чудовищно бедны.
— Не беднее, чем сейчас… По-моему, будет божественно… И мы будем чудовищно экономны. Майлз говорит, что нашел одно местечко около Тотнем-Корт-роуд, где подают устрицы по три шиллинга шесть пенсов за дюжину.
— Они, полагаю, весьма тошнотворны?
— Майлз сказал, что единственная их странность в том, что они все чуть-чуть разные на вкус.
Ивлин Во, «Мерзкая плоть»По правде говоря, я всю жизнь ненавидел венские кафе, потому что в них я всегда сталкиваюсь с людьми, похожими на меня, — а я, естественно, не желаю вечно сталкиваться с людьми, похожими на меня.
Томас Бернхард, «Племянник Витгенштейна»Предисловие к русскому изданию
Любой перевод — пересадка лица. В лучшем случае у пациента будут нос, рот, губы и т. д. Именно этими очевидными и объективными критериями (ноздри две? порядок!) измеряется успех операции; о красоте говорить бессмысленно. Красота не имеет отношения к выживанию. Венеры не выйдет, и ладно — главное, чтобы не вышла Дора Маар.
В случае автоперевода неминуемо возникает соблазн, закончив основную операцию, заняться косметической. В конце концов, странно думать о собственном тексте как о неприкасаемом первоисточнике. Особенно когда сам еще пару месяцев назад бесил редакторов и корректоров нескончаемыми поправками. (Я чуть не задержал публикацию, когда понял, что одна второстепенная героиня должна в ходе званого ужина съесть не «пригоршню», а «косяк» килек.)
И тем не менее «Кофемолка» — роман переводной, и ничто этого не изменит. Он написан на английском языке потому, что не мог быть написан ни на каком другом. Основная его коллизия совершенно чужда русскому складу ума. Если бы я был русским писателем, то едва ли решился бы дебютировать романом о супружеской паре, мечтающей открыть свое кафе. В России «лишних людей» не гложет тяга к малому предпринимательству. Равно как и к литературе об оном. Рискнуть писать такое на языке, в котором существует непереводимое слово «мелкотемье», себе дороже.
Если переписывать, то все. Так что я и моя жена Лили, ответственность с которой за этот перевод я делю пополам, не изменили ничего.
Зато я могу рассказать вам, что именно в русский текст не вошло. Если учесть, что каждая расписка в несостоятельности переводчика есть завуалированный комплимент автору, то ругать себя при таком раскладе я могу бесконечно.
В том, что вы прочтете, по моим подсчетам, осталось процентов семьдесят пять от оригинала. Пересадки не пережила масса дорогих мне каламбуров. Организм пациента отторгнул все попытки перевести рэп во второй главе. Два стихотворных экспромта, которыми при очень разных обстоятельствах обмениваются Марк и Нина, заметно потеряли в изяществе, а тексты песен Вика Фиоретти, наоборот, звучат недостаточно отвратно.
Есть масса вещей, к которым русский язык элементарно не приспособлен: на нем очень трудно правильно (и тем более смешно) передать французский и испанский акценты. В результате наш француз шепелявит, а латиноамериканец гриппозно гундосит. По-русски плохо звучит сарказм в легком американском понимании этого термина (как разновидности скепсиса). И наконец, любой переводчик наверняка испытывал особый ужас, глядя, как дело неумолимо движется к любовной сцене. Мало того что у русской любви нет языкового пласта выше подворотни и ниже поликлиники; переводя четвертую главу, я внезапно обнаружил (Лили работать с данным абзацем наотрез отказалась), что в существующем амурном словаре напрочь отсутствует незаменимый и немаловажный для сюжета термин handjob.
Помимо языковых тканей мешают и культурные — в данном случае назойливые реалии Нью-Йорка. Герои «Ground Up» обитают в крайне конкретном месте (Манхэттен) и времени (2006–2007), и многие адреса откровенно рассчитаны на ухмылку узнавания со стороны читателя. Здесь стоит, наверное, упомянуть, что в книге выдуманные места беспорядочно смешаны с настоящими. На Нижнем Ист-Сайде нет улицы Фуллертон-стрит, например, но есть все ее соседи; судя по описанию, она находится, как перрон 9 3/4 в «Гарри Поттере» и седьмой с половиной этаж в «Быть Джоном Малковичем», между Ладлоу-стрит и Эссекс-стрит. Нет молекулярного ресторана «ЧБСБ», но есть похожий на него WD-50. (В русском эквиваленте подобный ресторан назывался бы «Варвара» или «Барбур»). Нет Оксаны Баюл. Точнее, Оксана Баюл существует, но «Оксана Баюл» на этих страницах относится к ней, если мне простят шестидесятническую аллюзию, как желудочно неудовлетворенный кадавр к профессору Выбегалло. Все это, впрочем, не так важно. Такие ассоциации запрограммированы на быстрое увядание. Десятки заведений, упомянутых в тексте, уже закрылись с момента написания книги.
Я попытался частично сгладить самые острые углы при помощи излюбленного переводческого приема — поучительных сносок. Некоторые из них написаны несколько более задиристым слогом, чем тот, который предполагает традиция; зачастую в нагрузку к необходимой информации идет совершенно не обязательное авторское мнение. Это единственное место, в котором я поддался вышеупомянутому соблазну — «мой роман, что хочу, то и ворочу». Ключ к этим сноскам прост: имеет смысл представить, что они написаны не автором и не переводчиком, а рассказчиком. Не зря же Марк Шарф потратил четыре года на филологическом в Чикаго, изучая русский язык.
Михаил Идов
Глава 1
Ноябрь 2006 — март 2007
Лучше быть волом
Вечер бесспорно удался. Если бы это была пьеса, Нина удостоилась бы овации. В какой-то степени это и была пьеса: мы поставили небольшое представление — камерный спектакль с самими собой в ролях супругов, чрезвычайно похожих на нас, но с парой существенных отличий. Наши герои жили в более опрятной квартире, лучше одевались дома, охотнее разговаривали о фигурном катании, утруждались размещением еды на тарелках в элегантные конфигурации, прежде чем умять ее, и (здесь я буду до жестокости честен, дабы задать верный тон на всю длину этого тощего томика) чуть сильнее друг друга любили.
На самом же деле всего парой часов ранее мы с Ниной не на шутку поссорились. Скандал вспыхнул на кухне за сорок минут до назначенного открытия кормушки, восьми вечера — рубежа, к которому, учитывая назойливую пунктуальность Нининых друзей, следовало отнестись серьезно. Из-за этого склока не могла разыграться по обычному сценарию, в котором один из нас хлопал дверью и удалялся в забегаловку на углу ждать примирительного звонка за чашкой отвратного кофе. Как большинство супружеских конфликтов, это было упражнение в двусторонней эскалации: я поинтересовался у Нины, в чем причина столь явного отсутствия энтузиазма по поводу вечеринки, Нина сказала — ни в чем, я сказал, что не слепой, она сказала, что не глухая, попросила завязать тему и отвязаться, я привязался к «отвязаться» и так далее. К моменту, когда мы перевалили за крещендо и сошли на злобное шипение («Это твоя квартира, ты в ней и оставайся. Я пойду спать в мотель, мне все равно»), было 19:40 и мы оба понимали, что предстоит спринт к согласию. Работая в два языка, мы умудрились зацепить миролюбивую ноту за считанные секунды до первого звонка в дверь.
Мы с Ниной редко принимали гостей. Наши круги общения напоминали олимпийские кольца: их было пять и они едва касались друг друга. В друзьях у меня ходили такие же, как я, аспиранты-неудачники, такие же журналисты на одну шестнадцатую ставки и Вик. Вокруг Нины крутилась ужасная смесь из обожателей-юристов, с которыми она общалась из профессионального noblesse oblige, и концептуальных художников, с которыми она сдружилась за счет своих неуверенных попыток коллекционирования и к чьим рядам втайне мечтала примкнуть. Запустить всех этих людей в одну трехкомнатную квартиру представлялось задачей сродни детской русской головоломке про лодочника, перевозящего с берега на берег волка, козу и капусту. (Ответ: коза, вернуться порожним, волк, вернуться с козой, капуста, вернуться порожним, коза.) Не успеешь оглянуться, как аспиранты стебут юристов, которые свысока фыркают на журналистов, которые завидуют концептуалистам, которые жалеют Вика. Все жалели Вика, тридцатидвухлетнего музыканта без определенных перспектив и, к возрастающему неудобству обеих сторон, моего лучшего друга со школьных времен.
В течение двух лет совместной жизни и года брака мы с Ниной успешно избегали необходимости скрещивать наши свиты; особенно с этим помог отказ от свадьбы. Сегодняшний ужин планировался как контрольный эксперимент, буря в чашке Петри. Шесть гостей, по трое с каждой стороны, без спутников. Вик был, увы, неизбежен. Также неизбежна была подруга Нины Лидия, новая звезда в какой-то темной для меня области, требовавшая, чтобы ее называли «перформалисткой» (в тот момент она работала над серией роскошно освещенных студийных портретов, снятых после того, как она собственноручно напоила моделей флунитразепамом). Нина пригласила юриста по имени Байрон, о котором я знал лишь то, что в студенческие годы он безуспешно за ней ухаживал. Я парировал Алексом Блюдем, редактором журнала «Киркус ревьюз» — оптового скупщика моих анонимок [1] и единственного источника моего непредсказуемого ежемесячного дохода. Нина покрыла мою карту, пригласив Фредерика Фукса, вильямсбургского галерейщика, который, по ее мнению, должен был найти общий язык с Лидией. Я вытащил козырь — бывшую олимпийскую чемпионку по фигурному катанию Оксану Баюл, с которой никто из нас не был знаком, но чье присутствие, мне казалось, привнесет необходимый дестабилизирующий элемент в намечающуюся диалектику. Координаты Баюл попали мне в руки, когда та искала уцененного гострайтера для своих мемуаров. Литератор-неудачник Бен Морс скинул мне этот проект, ознакомившись с основными вехами биографии Баюл. «Уважаемый Марк, — гласила прилагаемая записка, — я для этого недостаточно русский».
Михаил Идов о своем романе «Кофемолка» – Архив
Фотографии: Питер Сазерленд
— История про разорившееся кафе — это же из личного опыта? Вы ведь тоже что-то похожее открыли и прогорели.
— Да, но у нас с женой все было не так трагично. Была какая-то сумма денег, которой было можно рискнуть, она закончилась — правда, куда быстрее, чем мы предполагали, — и мы просто закрылись. Вся история длилась пару месяцев, и в финале — ни краха, ни развода. Ни на мемуары, ни тем более на роман не хватит. Я пытался для себя вывести какой-то допустимый в литературе лимит персонального опыта — и придумал формулу, что можно брать из жизни обстоятельства, но никак не свои действия в этих обстоятельствах. Никто же не издает набоковскую «Машеньку» с надписью «Inspired by the authors years spend in Berlin». У меня не больше автобиографии, чем в среднестатистическом первом романе, может, даже меньше.
— Почему у вас герой — эмигрант во втором поколении, с не очень хорошим русским и так далее?
— Будь он эмигрантом первого поколения, это неизбежно привнесло бы массу посторонней рефлексии. Я вообще терпеть не могу жанр эмигрантского романа. У первого поколения он всегда про конфликт парохиальных ценностей родины c постмодернистскими ценностями США, и все неизбежно превращается в историю про то, как человек съел свой первый гамбургер. А у второго — всегда про поиск корней и про то, что в США все пластмассовое и ненастоящее. И того и другого хотелось как-то избежать.
— Почему тогда герой все-таки русский? Сделали бы его WASP, избежали бы кучи вопросов.
— Это было нужно, скажем так, для стройности повествования. Это же такая немножко история американской мечты, в обратном хронологическом порядке: дети преуспевших эмигрантов, начинающие с большой форой, оказываются в результате без копейки денег на Нижнем Ист-Сайде — то есть буквально там, где их дедушки и прадедушки начинали. Откуда они приехали, не так важно. Марк в первом варианте вообще был поляком — на том, что он русский, настоял издатель, это было единственное с его стороны давление на меня.
— А вы в Америку в детстве уехали?
— Я закончил школу в Риге и сюда приехал в 16, считая, что оставляю позади блестящую литературную карьеру: буквально за месяц до отъезда газета Diena, у которой тогда было русское издание, опубликовала мой фантастический рассказ. К тому же я с 13 лет cочинял какую-то журналистику в газете «Советская молодежь», как и Сашка Гаррос, который был моим другом по Пушкинскому лицею.
— Интересно, о чем вы c Гарросом тогда писали.
— Ну о чем могут писать люди в таком возрасте? Сашка — что-то про студию карате, куда он ходил. Впрочем, первое, что мы с ним сделали, — это вдвоем взяли интервью у Анатолия Приставкина. Который несколько не ожидал, что его будут допрашивать два 13-летних человека, и наговорил много крамолы про компартию и Горбачева. Было очень весело, мы такими малолетними диссидентами сразу стали. Но долго это не продлилось: Советский Союз рухнул — скорее всего, именно под весом этого интервью. В любом случае, когда мы уезжали, я закатывал родителям довольно серьезные истерики на тему «Как вы можете оторвать меня от языка». Но родители поступили очень разумно. Они в первый год дали мне возможность накопить денег, работая в «Макдоналдсе»…
— То есть у вас тоже произошла встреча с гамбургером.
— Да, но на конвейере. Там на самом деле было все несколько сложнее. Это был чуть ли единственный «Макдоналдс» в мире, где подавалась пицца. Такой был корпоративный эксперимент с целью проверить, можно ли ее там продавать. И я занимался как раз пиццей — мне привозили замороженные диски теста размером с покрышку, сыр моцарелла, который в заиндевевшем виде был очень красивый, и какой-то неорганический соус красный, и я все это совал в печку.
— Захватывающе.
— Ну да. Но я знал, зачем я работал: чтобы накопить денег на билет в Ригу. И к чести родителей, когда я за год накопил эти, кажется, 800 долларов, они меня отпустили — только попросили, чтоб я оставил открытой дату в обратном билете. Я вернулся в октябре 1993-го, в Москве тогда уже обстреливали Белый дом, у моих школьных товарищей началась какая-то студенческая филологическая жизнь; я несколько недель прожил на диване у друга, и оказалось, что Америка, которую я все это время страстно ненавидел и не хотел понимать, она за этот год в меня как-то просочилась. В Латвии мне было уже неуютно — к моему большому удивлению. И я сдался и поехал обратно.
— Что мучительней — писать роман на неродном английском или потом самому его переводить на русский?
— Я писал по-английски где-то с восемнадцати — сперва какие-то робкие кинорецензии в студенческую газету. Потом решил, что, раз на прозу моего английского пока не хватает, его должно хватить на драматургию. Я никогда не любил театр, но мне тогда казалось, что все, что нужно, чтоб писать пьесы, это подражать манере чужой речи. Так что весь остаток студенческих лет считал себя драматургом. А что до перевода — я, честно, не знаю, получился он или нет. Если не получилось, отметьте, пожалуйста, что я переводил вдвоем с женой. Что, кстати, правда — у нее русский, конечно, куда свежее моего.
— И все-таки — у вас же в оригинале очень нью-йоркская проза. Даже сами знаем кто, когда переводил «Лолиту», сталкивался с трудностями: в русском не было слова «джинсы» и пришлось придумать «ковбойские штаны».
— Я бы на его месте тогда написал «штаны генуэзского сукна» — раз уж слово «джинсы» произошло от Генуи. Переводить моральные реалии действительно было сложнее всего. К тому же начинаешь злиться на русский из-за того, что в нем нет этого слова или другого. И из-за того что по-русски нужно 12 слов, чтоб выразить эту простейшую эмоцию, на которую в английском уйдет три. К тому же это не новость — в русском напрочь отсутствует нормальный языковой пласт для описания физической близости. Главное филологическое открытие, которое я сделал за время работы, — это что в русском нет слова handjob.
— А как вы поступили, интересно.
— Здесь я ушел в совершенно авторский перевод.
— Это хороший ответ.
— Ну оно там просто встречается в середине длинного предложения, так что без него удалось обойтись. Удивительно то, что в языке просто нет такого понятия. Хотя оно должно быть, черт возьми.
— У вас в книжке распад любви зарифмован с крахом семейного бизнеса — для русской, например, литературы это почти недопустимо материалистичный подход, вам не кажется?
— Ну это же не настоящий бизнес — это такая метафора их семейного солипсизма. Они закукливаются в собственный мирок, где все по их правилам, и не выдерживают этой близости. Потому что люди не могут столько времени проводить вместе. Для меня самый важный момент, когда Марк пишет: «У нас, как у полярников, космонавтов или заключенных, начал вырабатываться свой язык». Он это подает как что-то очень милое, но это свидетельство очень нездорового процесса. Будущий распад заложен уже в картинах семейного счастья. Они находят общий язык в совместном хихиканье над всеми остальными. И когда в их мире оcтаются только они и какая-то тупая публика, которой они что-то пытаются объяснить, они не выдерживают.
— И все-таки — а почему кофейня? Трудно представить, например, набоковского героя, который владеет кофейней.
— А мне нравятся писатели с ярко выраженным эпикурейским началом — как у прожившего полжизни в полуголодном состоянии Булгакова или у Аксенова, который, что самое страшное, на мой русский язык повлиял больше, чем кто-то другой. У него даже в детских книжках — «Мой дедушка — памятник» там — очень сладострастно описаны коньяки, которых он тогда еще наверняка не пробовал.
— Ну эпикурейство обычно и связано с недоеданием. Это как «Возвращение в Брайдсхед», которое Ивлин Во писал во время войны и где в итоге постоянно едят.
— Ну да. И мне это кажется очень нормальным и обаятельным. Здесь, правда, начинается непереводимый американский контекст. Потому что открыть кофейню — это действительно всепоглощающая мечта околохудожественного нью-йоркского среднего класса. Все хотят быть хозяином салона, Богартом в «Касабланке». В России такого нет, я долго пытался понять почему — пока самый находчивый ответ, который получилось придумать, это что в Москве интеллектуалы друг к другу ходят на обед, и таким образом этот хозяйский импульс удовлетворяется.
— Я бы скорее сказал, что в Москве пьют, и этим удовлетворяются вообще все импульсы. За кофе тут не очень принято общаться.
— Так и в Нью-Йорке тоже — в этом беда героев. Они изначально пытаются импортировать довольно дохлую европейскую традицию трехчасового завтрака. Даже в Вене эти кофейни существуют в основном за счет туристов.
— Скажите, а что вам сделала фигуристка Оксана Баюл?
— Я ее никогда не встречал.
— Но тем не менее она у вас буквально на третьей странице выступает довольно, так скажем, выразительно.
— Ну да. И что важно, после этого никак больше не появляется. Это, наверное, мой маленький реверанс Брету Истону Эллису. Для меня это было важно, как возможность в самом начале заявить те странные отношения, в которых эта книга находится с реальностью. Оксана Баюл, понятно, ни в чем не виновата, я специально в предисловии к русскому изданию пишу, что она наверняка прекрасный человек.
Читать онлайн «Кофемолка» автора Идов Михаил — RuLit
Михаил Идов
Кофемолка
роман
— Полно же, не будем больше беспокоиться о папе, — сказала она. — И немедленно поженимся.
— Мы будем чудовищно бедны.
— Не беднее, чем сейчас… По-моему, будет божественно… И мы будем чудовищно экономны. Майлз говорит, что нашел одно местечко около Тотнем-Корт-роуд, где подают устрицы по три шиллинга шесть пенсов за дюжину.
— Они, полагаю, весьма тошнотворны?
— Майлз сказал, что единственная их странность в том, что они все чуть-чуть разные на вкус.
Ивлин Во, «Мерзкая плоть»
По правде говоря, я всю жизнь ненавидел венские кафе, потому что в них я всегда сталкиваюсь с людьми, похожими на меня, — а я, естественно, не желаю вечно сталкиваться с людьми, похожими на меня.
Томас Бернхард, «Племянник Витгенштейна»
Предисловие к русскому изданию
Любой перевод — пересадка лица. В лучшем случае у пациента будут нос, рот, губы и т. д. Именно этими очевидными и объективными критериями (ноздри две? порядок!) измеряется успех операции; о красоте говорить бессмысленно. Красота не имеет отношения к выживанию. Венеры не выйдет, и ладно — главное, чтобы не вышла Дора Маар.
В случае автоперевода неминуемо возникает соблазн, закончив основную операцию, заняться косметической. В конце концов, странно думать о собственном тексте как о неприкасаемом первоисточнике. Особенно когда сам еще пару месяцев назад бесил редакторов и корректоров нескончаемыми поправками. (Я чуть не задержал публикацию, когда понял, что одна второстепенная героиня должна в ходе званого ужина съесть не «пригоршню», а «косяк» килек.)
И тем не менее «Кофемолка» — роман переводной, и ничто этого не изменит. Он написан на английском языке потому, что не мог быть написан ни на каком другом. Основная его коллизия совершенно чужда русскому складу ума. Если бы я был русским писателем, то едва ли решился бы дебютировать романом о супружеской паре, мечтающей открыть свое кафе. В России «лишних людей» не гложет тяга к малому предпринимательству. Равно как и к литературе об оном. Рискнуть писать такое на языке, в котором существует непереводимое слово «мелкотемье», себе дороже.
Если переписывать, то все. Так что я и моя жена Лили, ответственность с которой за этот перевод я делю пополам, не изменили ничего.
Зато я могу рассказать вам, что именно в русский текст не вошло. Если учесть, что каждая расписка в несостоятельности переводчика есть завуалированный комплимент автору, то ругать себя при таком раскладе я могу бесконечно.
В том, что вы прочтете, по моим подсчетам, осталось процентов семьдесят пять от оригинала. Пересадки не пережила масса дорогих мне каламбуров. Организм пациента отторгнул все попытки перевести рэп во второй главе. Два стихотворных экспромта, которыми при очень разных обстоятельствах обмениваются Марк и Нина, заметно потеряли в изяществе, а тексты песен Вика Фиоретти, наоборот, звучат недостаточно отвратно.
Есть масса вещей, к которым русский язык элементарно не приспособлен: на нем очень трудно правильно (и тем более смешно) передать французский и испанский акценты. В результате наш француз шепелявит, а латиноамериканец гриппозно гундосит. По-русски плохо звучит сарказм в легком американском понимании этого термина (как разновидности скепсиса). И наконец, любой переводчик наверняка испытывал особый ужас, глядя, как дело неумолимо движется к любовной сцене. Мало того что у русской любви нет языкового пласта выше подворотни и ниже поликлиники; переводя четвертую главу, я внезапно обнаружил (Лили работать с данным абзацем наотрез отказалась), что в существующем амурном словаре напрочь отсутствует незаменимый и немаловажный для сюжета термин handjob.
Помимо языковых тканей мешают и культурные — в данном случае назойливые реалии Нью-Йорка. Герои «Ground Up» обитают в крайне конкретном месте (Манхэттен) и времени (2006–2007), и многие адреса откровенно рассчитаны на ухмылку узнавания со стороны читателя. Здесь стоит, наверное, упомянуть, что в книге выдуманные места беспорядочно смешаны с настоящими. На Нижнем Ист-Сайде нет улицы Фуллертон-стрит, например, но есть все ее соседи; судя по описанию, она находится, как перрон 9 3/4 в «Гарри Поттере» и седьмой с половиной этаж в «Быть Джоном Малковичем», между Ладлоу-стрит и Эссекс-стрит. Нет молекулярного ресторана «ЧБСБ», но есть похожий на него WD-50. (В русском эквиваленте подобный ресторан назывался бы «Варвара» или «Барбур»). Нет Оксаны Баюл. Точнее, Оксана Баюл существует, но «Оксана Баюл» на этих страницах относится к ней, если мне простят шестидесятническую аллюзию, как желудочно неудовлетворенный кадавр к профессору Выбегалло. Все это, впрочем, не так важно. Такие ассоциации запрограммированы на быстрое увядание. Десятки заведений, упомянутых в тексте, уже закрылись с момента написания книги.
Я попытался частично сгладить самые острые углы при помощи излюбленного переводческого приема — поучительных сносок. Некоторые из них написаны несколько более задиристым слогом, чем тот, который предполагает традиция; зачастую в нагрузку к необходимой информации идет совершенно не обязательное авторское мнение. Это единственное место, в котором я поддался вышеупомянутому соблазну — «мой роман, что хочу, то и ворочу». Ключ к этим сноскам прост: имеет смысл представить, что они написаны не автором и не переводчиком, а рассказчиком. Не зря же Марк Шарф потратил четыре года на филологическом в Чикаго, изучая русский язык.
Михаил Идов
Глава 1
Ноябрь 2006 — март 2007
Лучше быть волом
Вечер бесспорно удался. Если бы это была пьеса, Нина удостоилась бы овации. В какой-то степени это и была пьеса: мы поставили небольшое представление — камерный спектакль с самими собой в ролях супругов, чрезвычайно похожих на нас, но с парой существенных отличий. Наши герои жили в более опрятной квартире, лучше одевались дома, охотнее разговаривали о фигурном катании, утруждались размещением еды на тарелках в элегантные конфигурации, прежде чем умять ее, и (здесь я буду до жестокости честен, дабы задать верный тон на всю длину этого тощего томика) чуть сильнее друг друга любили.
На самом же деле всего парой часов ранее мы с Ниной не на шутку поссорились. Скандал вспыхнул на кухне за сорок минут до назначенного открытия кормушки, восьми вечера — рубежа, к которому, учитывая назойливую пунктуальность Нининых друзей, следовало отнестись серьезно. Из-за этого склока не могла разыграться по обычному сценарию, в котором один из нас хлопал дверью и удалялся в забегаловку на углу ждать примирительного звонка за чашкой отвратного кофе. Как большинство супружеских конфликтов, это было упражнение в двусторонней эскалации: я поинтересовался у Нины, в чем причина столь явного отсутствия энтузиазма по поводу вечеринки, Нина сказала — ни в чем, я сказал, что не слепой, она сказала, что не глухая, попросила завязать тему и отвязаться, я привязался к «отвязаться» и так далее. К моменту, когда мы перевалили за крещендо и сошли на злобное шипение («Это твоя квартира, ты в ней и оставайся. Я пойду спать в мотель, мне все равно»), было 19:40 и мы оба понимали, что предстоит спринт к согласию. Работая в два языка, мы умудрились зацепить миролюбивую ноту за считанные секунды до первого звонка в дверь.
Мы с Ниной редко принимали гостей. Наши круги общения напоминали олимпийские кольца: их было пять и они едва касались друг друга. В друзьях у меня ходили такие же, как я, аспиранты-неудачники, такие же журналисты на одну шестнадцатую ставки и Вик. Вокруг Нины крутилась ужасная смесь из обожателей-юристов, с которыми она общалась из профессионального noblesse oblige, и концептуальных художников, с которыми она сдружилась за счет своих неуверенных попыток коллекционирования и к чьим рядам втайне мечтала примкнуть. Запустить всех этих людей в одну трехкомнатную квартиру представлялось задачей сродни детской русской головоломке про лодочника, перевозящего с берега на берег волка, козу и капусту. (Ответ: коза, вернуться порожним, волк, вернуться с козой, капуста, вернуться порожним, коза.) Не успеешь оглянуться, как аспиранты стебут юристов, которые свысока фыркают на журналистов, которые завидуют концептуалистам, которые жалеют Вика. Все жалели Вика, тридцатидвухлетнего музыканта без определенных перспектив и, к возрастающему неудобству обеих сторон, моего лучшего друга со школьных времен.
Книга Кофемолка читать онлайн Михаил Идов
Михаил Идов. Кофемолка
To Lily
— Полно же, не будем больше беспокоиться о папе, — сказала она. — И немедленно поженимся.
— Мы будем чудовищно бедны.
— Не беднее, чем сейчас… По-моему, будет божественно… И мы будем чудовищно экономны. Майлз говорит, что нашел одно местечко около Тотнем-Корт-роуд, где подают устрицы по три шиллинга шесть пенсов за дюжину.
— Они, полагаю, весьма тошнотворны?
— Майлз сказал, что единственная их странность в том, что они все чуть-чуть разные на вкус.
По правде говоря, я всю жизнь ненавидел венские кафе, потому что в них я всегда сталкиваюсь с людьми, похожими на меня, — а я, естественно, не желаю вечно сталкиваться с людьми, похожими на меня.
Предисловие к русскому изданию
Любой перевод — пересадка лица. В лучшем случае у пациента будут нос, рот, губы и т. д. Именно этими очевидными и объективными критериями (ноздри две? порядок!) измеряется успех операции; о красоте говорить бессмысленно. Красота не имеет отношения к выживанию. Венеры не выйдет, и ладно — главное, чтобы не вышла Дора Маар.
В случае автоперевода неминуемо возникает соблазн, закончив основную операцию, заняться косметической. В конце концов, странно думать о собственном тексте как о неприкасаемом первоисточнике. Особенно когда сам еще пару месяцев назад бесил редакторов и корректоров нескончаемыми поправками. (Я чуть не задержал публикацию, когда понял, что одна второстепенная героиня должна в ходе званого ужина съесть не «пригоршню», а «косяк» килек.)
И тем не менее «Кофемолка» — роман переводной, и ничто этого не изменит. Он написан на английском языке потому, что не мог быть написан ни на каком другом. Основная его коллизия совершенно чужда русскому складу ума. Если бы я был русским писателем, то едва ли решился бы дебютировать романом о супружеской паре, мечтающей открыть свое кафе. В России «лишних людей» не гложет тяга к малому предпринимательству. Равно как и к литературе об оном. Рискнуть писать такое на языке, в котором существует непереводимое слово «мелкотемье», себе дороже.
Если переписывать, то все. Так что я и моя жена Лили, ответственность с которой за этот перевод я делю пополам, не изменили ничего.
Зато я могу рассказать вам, что именно в русский текст не вошло. Если учесть, что каждая расписка в несостоятельности переводчика есть завуалированный комплимент автору, то ругать себя при таком раскладе я могу бесконечно.
В том, что вы прочтете, по моим подсчетам, осталось процентов семьдесят пять от оригинала. Пересадки не пережила масса дорогих мне каламбуров. Организм пациента отторгнул все попытки перевести рэп во второй главе. Два стихотворных экспромта, которыми при очень разных обстоятельствах обмениваются Марк и Нина, заметно потеряли в изяществе, а тексты песен Вика Фиоретти, наоборот, звучат недостаточно отвратно.
Есть масса вещей, к которым русский язык элементарно не приспособлен: на нем очень трудно правильно (и тем более смешно) передать французский и испанский акценты. В результате наш француз шепелявит, а латиноамериканец гриппозно гундосит. По-русски плохо звучит сарказм в легком американском понимании этого термина (как разновидности скепсиса). И наконец, любой переводчик наверняка испытывал особый ужас, глядя, как дело неумолимо движется к любовной сцене. Мало того что у русской любви нет языкового пласта выше подворотни и ниже поликлиники; переводя четвертую главу, я внезапно обнаружил (Лили работать с данным абзацем наотрез отказалась), что в существующем амурном словаре напрочь отсутствует незаменимый и немаловажный для сюжета термин handjob.
Помимо языковых тканей мешают и культурные — в данном случае назойливые реалии Нью-Йорка.
Михаил Идов. Кофемолка (рецензия) — Литература — OpenSpace.ru
Столичный образованный класс узнал себя в мелких предпринимателях с нижнего Ист-Сайда – и обрадовался
Имена: Михаил Идов
© Тимофей Яржомбек
«Кофемолка» (в оригинале Ground up) — первый роман американского журналиста, постоянного обозревателя журнала New York Magazine, русского эмигранта Михаила Идова — вызвала в рядах московской читающей публики необычное оживление. Отмечая этот факт, я вовсе не хочу обесценить книжку — роман очень хорош, и тем не менее поднятый вокруг него шум трудно объяснить одними художественными достоинствами. «Кофемолку» беспрецедентно быстро перевели — почти сразу после выхода английского оригинала; сам же автор, вместе с женой, и перевел. Но еще год назад, по словам Идова, он представлял себе перспективы своей книжки на исторической родине весьма туманно и уж точно не считал это делом ближайшего будущего. «Кофемолка» писалась без всякого расчета на русскоговорящую аудиторию; главный герой, хотя и русский, не имеет никаких специфических национальных признаков и в раннем английском варианте вообще имел польскую фамилию. Во всех интервью Идов подчеркивает, что написал очень американский, вернее, очень нью-йоркский роман. «Кофемолка» — история о паре интеллектуалов-эскапистов, проверивших на прочность типичную мечту своего класса, то есть открывших в нижнем Ист-Сайде венскую кофейню и растерявших иллюзии в столкновении с грубой капиталистической реальностью. Автор полагал, что его книга, именно в силу точного попадания в конкретные реалии и настроения, не очень поддается экспорту. И действительно, переводные новинки начинающих западных авторов обычно не вызывают у нас подобного резонанса. Но факт налицо: в России, вернее, в Москве Идова приняли как своего.Это вроде как понятно — кровь не вода, и естественно, что происхождение автора вызывает у его бывших соотечественников повышенный интерес к его произведению, как и вообще вызывает любопытство и сочувствие любой «черный брат, которому удалось». То есть это казалось бы естественным, не будь у нас других примеров. Для разнообразия оставим в покое Набокова, который служит для нас «универсальным метром» русского писателя, полностью освоившего чужую культуру и усвоенного ею. Есть и более близкие примеры. Например, писатель Андрей Макин — знаете такого? Ничего удивительного, если не знаете. В 1987 году он эмигрировал во Францию, а в 1995-м стал первым русским, получившим премию Гонкуров. Его роман «Французское завещание» (Le testament français) стал европейской сенсацией, его перевели, если верить «Википедии», на тридцать пять языков — но ни одна из более чем десяти книг Макина до сих пор не вышла в России, не считая журнальной публикации «Французского завещания». Видимо, российские издатели не увидели в Макине потенциала. А за Идова они уцепились сразу — и не прогадали.
Тут нужно заметить, что шум по поводу «Кофемолки» поднял в первую очередь не литературный цех: возликовал именно читатель, московская культурная светская публика, аудитория «Афиши» и «Сноб.ру». Издатели Сергей Пархоменко и Варвара Горностаева, играя заметную роль в этом кругу, безошибочно опознали в Идове своего. В смысле — социально близкого, говорящего с нами на одном языке (не важно, что язык этот в данном случае английский). Как бы ни переживал, по собственному признанию, автор по поводу своего (на самом деле не такого уж) «подзабытого и синтетического» русского, этот язык оказался гораздо ближе людям, называющим себя global Russians, чем речь подавляющего большинства современных русских прозаиков. И дело не только в том, что Идова уже знали и любили в России как журналиста (его статьи выходили в «Большом городе», «Коммерсанте»; в настоящее время Идов является, помимо всего прочего, постоянным колумнистом журнала «Сноб»). Речь идет об узнавании в более широком смысле. Интеллигентный еврейский мальчик из Риги, ассимилировавшийся в США и весьма состоявшийся профессионально — идентифицироваться с ним и с его героем гораздо естественнее и приятнее, чем с деклассированными по преимуществу местными персонажами. Приходится констатировать, что подавляющее большинство русских писателей — очень и слишком local Russians. Или они действительно от сохи и пишут о себе подобных, или принадлежат к образованному классу, но считают своим долгом писать об униженных и оскорбленных — а мы из того же чувства долга читаем их с плохо сдерживаемым умилением и корим себя за снобизм, когда корявый язык и безграмотная стилизация вызывают в нас вспышку раздражения.
Читать текст полностью Много ли вы видели интеллигенции в современной русской прозе? Не каких-то особенных старорежимных интеллигентов «из бывших», желательно питерских и пенсионного возраста, превратившихся в неистребимый литературный штамп, а просто нормальных живых москвичей, которые пользуются айфонами и одеваются в Gap или у малоизвестных австралийских дизайнеров (в зависимости от уровня доходов), — но это, представьте себе, не мешает им ходить в филармонию.
В предисловии к своему роману Михаил Идов пишет: «Он написан на английском языке, потому что не мог быть написан ни на каком другом. Основная его коллизия совершенно чужда русскому складу ума. Если бы я был русским писателем, то едва ли решился бы дебютировать романом о супружеской паре, мечтающей открыть свое кафе. В России “лишних людей” не гложет тяга к малому предпринимательству. Равно как и к литературе об оном. Рискнуть писать такое на языке, в котором существует непереводимое слово “мелкотемье”, себе дороже».
Спешу обрадовать Идова (а вы это знаете без меня) — его сведения устарели. Начиная с «Проекта О.Г.И.» представители лучших интеллигентских московских кланов в последние десять лет открывают одно заведение за другим — достаточно вспомнить «Китайский летчик Джао Да» и, естественно, все клубы, бары и кафе (и даже открывшийся недавно маникюрный салон) Дмитрия Борисова и его семьи. Конечно, наша действительность сильно отличается от нью-йоркской, и тем не менее, как ни удивительно, как раз в Москве судьба интеллигентских кафе оказывается не в пример счастливее, чем в книжном нижнем Ист-Сайде. {-tsr-}Вот только литература наша не поспевает за фактурой: русский менталитет упорно делит всех живущих на богему и «фармацевтов», и вместе они не сойдутся. Иными словами, русские писатели — снобы: не в том причудливом значении, который придают этому термину идеологи одноименного издания, а в самом обычном. В том, в котором парвеню старательно отставляет мизинец, берясь за кофейную чашку, потому что по какой-то непонятной причине уверен, будто именно таковы требования хорошего тона в культурных домах. И последствия этого явления для русской прозы катастрофичны — на этом фоне «Кофемолка» производит необыкновенно освежающее впечатление.
Повторю еще раз, роман хорош, да и почему бы ему не быть хорошим: автор умен, талантлив и по-человечески симпатичен — мы это знали и раньше. Но как раз люди, давно знавшие Идова как блестящего журналиста, признавались мне, что открывали его первую книжку с опасением — а потом закрывали с радостным облегчением. Они боялись разочарования, потому что, как я думаю, слово «роман» вызывает у нас устойчивую ассоциацию с чем-то неестественным, смертельно серьезным и претенциозным. Однако вот сюрприз: оказывается, после (но не раньше!) того, как человек удовлетворит свои первичные потребности в пище, сне и мировой революции, у него появляется досуг, который он может употребить на роскошь человеческого общения, психологическую сложность, абстрактное мышление, иронические наблюдения за внутренней и внешней действительностью — в общем, на все то, от чего в романе появляется воздух.
Наша литература до стадии надстройки не добралась. Герои самых обсуждаемых русских романов последнего времени — спекулянт-авантюрист из девяностых, отставной мент, бывший фээсбэшник, питерский хиппи. Когда в последний раз мы видели героя, с которым можно представить себя за одним столиком в этом пресловутом кафе? Иначе говоря, интеллигента? Мы смогли опознать такого героя в дебютном романе американского писателя, и русское происхождение автора стало в данном случае просто подсказкой, куда смотреть.
Я не знаю, как выглядит нью-йоркская интеллигенция, но русская похожа на героев Идова — если еще возможно говорить о русской интеллигенции. Тут важно, что герои «Кофемолки» — потомки эмигрантов, а интеллигент в нашем представлении — это, в числе прочего, тот, кто ощущает свою инакость. В Америке сюжет про интеллигента с восточноевропейскими корнями имеет несколько другое измерение: там все эмигранты. Плавильный котел. Но в России эмигрантская культура — целый миф: у нас эмигрантов-то нет, только экспаты или «понаехавшие». Зато у нас есть понятие «внутренняя эмиграция», тесно связанное с устаревшим понятием «интеллигенция». Видимо, в этом-то и проблема. Русское слово «интеллигенция», заимствованное всеми европейскими языками, в родном языке практически прекратило свое существование. По-русски оно образует устойчивое, по преимуществу отрицательно маркированное словосочетание «либеральная интеллигенция» и используется только в одном определенном контексте.
Причин к размыванию этого социального явления, которое долгое время было одним из главных русских брендов не хуже водки и балалайки, — множество. Одна из них — в травме перестройки (другого важного национального бренда), когда интеллектуальный труд в мгновение ока перестал быть средством пропитания и кандидатам исторических наук пришлось податься в спекуляцию. Теперь мы все давно привыкли считать деньги, не мыслим себя вне рынка и уже не готовы отождествиться ни с полукриминальным «диким капиталистом», ни с хрестоматийным коммунальным соседом-профессором «из бывших», у которого «на наш безумный мир ответ один — отказ». Нынешний образованный класс потерял свою идентичность и страстно хочет, чтобы кто-нибудь назвал его по имени. Возможно, ответ на этот запрос — global intelligentsia, которая потеряла национальную принадлежность и даже пятый пункт и существует за пределами Росийской Федерации в гораздо более дистиллированном виде, чем в ее границах. Так же как русская речь, законсервированная в устах эмигрантов, для чувствительного уха часто звучит чище, чем язык современной российской прессы.
Михаил Идов. Кофемолка. М.: Астрель: Corpus, 2010
Перевод с английского Михаила Идова, Лили Идовой
«Кофемолка», Михаил Идов | Книги онлайн читаем у нас – библиотека Fictionbook
— Полно же, не будем больше беспокоиться о папе, — сказала она. — И немедленно поженимся.
— Мы будем чудовищно бедны.
— Не беднее, чем сейчас… По-моему, будет божественно… И мы будем чудовищно экономны. Майлз говорит, что нашел одно местечко около Тотнем-Корт-роуд, где подают устрицы по три шиллинга шесть пенсов за дюжину.
— Они, полагаю, весьма тошнотворны?
— Майлз сказал, что единственная их странность в том, что они все чуть-чуть разные на вкус.
Ивлин Во, «Мерзкая плоть»
По правде говоря, я всю жизнь ненавидел венские кафе, потому что в них я всегда сталкиваюсь с людьми, похожими на меня, — а я, естественно, не желаю вечно сталкиваться с людьми, похожими на меня.
Томас Бернхард, «Племянник Витгенштейна»
Предисловие к русскому изданию
Любой перевод — пересадка лица. В лучшем случае у пациента будут нос, рот, губы и т. д. Именно этими очевидными и объективными критериями (ноздри две? порядок!) измеряется успех операции; о красоте говорить бессмысленно. Красота не имеет отношения к выживанию. Венеры не выйдет, и ладно — главное, чтобы не вышла Дора Маар.
В случае автоперевода неминуемо возникает соблазн, закончив основную операцию, заняться косметической. В конце концов, странно думать о собственном тексте как о неприкасаемом первоисточнике. Особенно когда сам еще пару месяцев назад бесил редакторов и корректоров нескончаемыми поправками. (Я чуть не задержал публикацию, когда понял, что одна второстепенная героиня должна в ходе званого ужина съесть не «пригоршню», а «косяк» килек.)
И тем не менее «Кофемолка» — роман переводной, и ничто этого не изменит. Он написан на английском языке потому, что не мог быть написан ни на каком другом. Основная его коллизия совершенно чужда русскому складу ума. Если бы я был русским писателем, то едва ли решился бы дебютировать романом о супружеской паре, мечтающей открыть свое кафе. В России «лишних людей» не гложет тяга к малому предпринимательству. Равно как и к литературе об оном. Рискнуть писать такое на языке, в котором существует непереводимое слово «мелкотемье», себе дороже.
Если переписывать, то все. Так что я и моя жена Лили, ответственность с которой за этот перевод я делю пополам, не изменили ничего.
Зато я могу рассказать вам, что именно в русский текст не вошло. Если учесть, что каждая расписка в несостоятельности переводчика есть завуалированный комплимент автору, то ругать себя при таком раскладе я могу бесконечно.
В том, что вы прочтете, по моим подсчетам, осталось процентов семьдесят пять от оригинала. Пересадки не пережила масса дорогих мне каламбуров. Организм пациента отторгнул все попытки перевести рэп во второй главе. Два стихотворных экспромта, которыми при очень разных обстоятельствах обмениваются Марк и Нина, заметно потеряли в изяществе, а тексты песен Вика Фиоретти, наоборот, звучат недостаточно отвратно.
Есть масса вещей, к которым русский язык элементарно не приспособлен: на нем очень трудно правильно (и тем более смешно) передать французский и испанский акценты. В результате наш француз шепелявит, а латиноамериканец гриппозно гундосит. По-русски плохо звучит сарказм в легком американском понимании этого термина (как разновидности скепсиса). И наконец, любой переводчик наверняка испытывал особый ужас, глядя, как дело неумолимо движется к любовной сцене. Мало того что у русской любви нет языкового пласта выше подворотни и ниже поликлиники; переводя четвертую главу, я внезапно обнаружил (Лили работать с данным абзацем наотрез отказалась), что в существующем амурном словаре напрочь отсутствует незаменимый и немаловажный для сюжета термин handjob.
Помимо языковых тканей мешают и культурные — в данном случае назойливые реалии Нью-Йорка. Герои «Ground Up» обитают в крайне конкретном месте (Манхэттен) и времени (2006–2007), и многие адреса откровенно рассчитаны на ухмылку узнавания со стороны читателя. Здесь стоит, наверное, упомянуть, что в книге выдуманные места беспорядочно смешаны с настоящими. На Нижнем Ист-Сайде нет улицы Фуллертон-стрит, например, но есть все ее соседи; судя по описанию, она находится, как перрон 9 3/4 в «Гарри Поттере» и седьмой с половиной этаж в «Быть Джоном Малковичем», между Ладлоу-стрит и Эссекс-стрит. Нет молекулярного ресторана «ЧБСБ», но есть похожий на него WD-50. (В русском эквиваленте подобный ресторан назывался бы «Варвара» или «Барбур»). Нет Оксаны Баюл. Точнее, Оксана Баюл существует, но «Оксана Баюл» на этих страницах относится к ней, если мне простят шестидесятническую аллюзию, как желудочно неудовлетворенный кадавр к профессору Выбегалло. Все это, впрочем, не так важно. Такие ассоциации запрограммированы на быстрое увядание. Десятки заведений, упомянутых в тексте, уже закрылись с момента написания книги.
Я попытался частично сгладить самые острые углы при помощи излюбленного переводческого приема — поучительных сносок. Некоторые из них написаны несколько более задиристым слогом, чем тот, который предполагает традиция; зачастую в нагрузку к необходимой информации идет совершенно не обязательное авторское мнение. Это единственное место, в котором я поддался вышеупомянутому соблазну — «мой роман, что хочу, то и ворочу». Ключ к этим сноскам прост: имеет смысл представить, что они написаны не автором и не переводчиком, а рассказчиком. Не зря же Марк Шарф потратил четыре года на филологическом в Чикаго, изучая русский язык.
Михаил Идов
Глава 1
Ноябрь 2006 — март 2007
Лучше быть волом
Вечер бесспорно удался. Если бы это была пьеса, Нина удостоилась бы овации. В какой-то степени это и была пьеса: мы поставили небольшое представление — камерный спектакль с самими собой в ролях супругов, чрезвычайно похожих на нас, но с парой существенных отличий. Наши герои жили в более опрятной квартире, лучше одевались дома, охотнее разговаривали о фигурном катании, утруждались размещением еды на тарелках в элегантные конфигурации, прежде чем умять ее, и (здесь я буду до жестокости честен, дабы задать верный тон на всю длину этого тощего томика) чуть сильнее друг друга любили.
На самом же деле всего парой часов ранее мы с Ниной не на шутку поссорились. Скандал вспыхнул на кухне за сорок минут до назначенного открытия кормушки, восьми вечера — рубежа, к которому, учитывая назойливую пунктуальность Нининых друзей, следовало отнестись серьезно. Из-за этого склока не могла разыграться по обычному сценарию, в котором один из нас хлопал дверью и удалялся в забегаловку на углу ждать примирительного звонка за чашкой отвратного кофе. Как большинство супружеских конфликтов, это было упражнение в двусторонней эскалации: я поинтересовался у Нины, в чем причина столь явного отсутствия энтузиазма по поводу вечеринки, Нина сказала — ни в чем, я сказал, что не слепой, она сказала, что не глухая, попросила завязать тему и отвязаться, я привязался к «отвязаться» и так далее. К моменту, когда мы перевалили за крещендо и сошли на злобное шипение («Это твоя квартира, ты в ней и оставайся. Я пойду спать в мотель, мне все равно»), было 19:40 и мы оба понимали, что предстоит спринт к согласию. Работая в два языка, мы умудрились зацепить миролюбивую ноту за считанные секунды до первого звонка в дверь.
«Кофемолка» читать онлайн книгу автора Михаил Идов на MyBook.ru
Какая-то хипстерская книга. Такие подозрения закрадывались с самого начала, а уж когда в одной из сцен Он появился со своим «Молескином», а Она – со своим «Роллефлексом», все сомнения отпали. Вот оно, подумала я, — худшее сочетание фотографов, дизайнеров и писателей (пока еще только вынашивающих идею написанию романа, естественно), двинутых на кофе и относящихся к нему до ужаса серьезно.
И все было бы ничего, если бы не это конечное расхождение между тем, что я могу сказать о книге (почему-то не могу назвать «Кофемолку» романом), и той оценкой, которую я поставила. Потому что это явное несоответствие. Но я постараюсь объяснить.
Автор, безусловно, человек неглупый и с хорошим вкусом. Более того (что мне нравится уже меньше), он знает, что принято считать хорошим тоном. Возможно, он даже не хипстер (хотя иногда сомнительно). Но эти заигрывания с читателем на популярную и, не побоюсь этого слова, модную нынче тему «трудностей перевода» совершенно невыносимы. Кокетничанье в духе «о боже, как же сложно было перевести эту книгу на русский язык, чтобы не растерять все эти изящные каламбуры и прочую игру слов!..». По-моему, тут чувство меры и хорошего вкуса Михаилу Идову явно изменило. В этих рассуждениях он как будто ненавязчиво так отсылает нас к Набокову, мысли которого по поводу сложности перевода известны любому, кто хоть мало-мальски знаком с творчеством Владимира Владимировича. И ладно, если бы на этом все и закончилось. Но нет, автор еще и дальше в тексте недвусмысленно упоминает Набокова, явно уже ожидая, что догадливый читатель свяжет все воедино. Или у меня паранойя, что тоже не исключено.
Далее, слог. Думаю, Идов им гордится. Такой, знаете, нарочито хлесткий, меткий, отшлифованный, с юморком (тут моя паранойя шепчет: «Довлатов, Довлатов…»). Но. У Довлатова это действительно получается непринужденно, а у Идова мне постоянно лезло в глаза желание написать так, чтобы все ахнули и сказали, как же хорошо эта книга сделана. И опять, как в случае с переводом, я так и вижу автора, разглагольствующего на тему того, как же сложно было подобрать нужное слово, как он мучился днями и ночами, как отбрасывал варианты, вымарывал, переписывал… Да что там, он и сам в предисловии корит себя (на самом деле ему это дико нравится) за то, что едва не задержал выход романа из-за того, что в последний момент ему просто необходимо было заменить одно слово другим. Все эти размышления о творчестве, о языке и прочее блаблабла, ну вы поняли.
И тут я приближаюсь к самому неловкому моменту – к оценке в четыре звезды. Тут хочу процитировать Tanka-motanka :
Сложная книга. Вроде и неплохая, а вроде — и ощутимо на один раз.
В точку. И меньше всего мне хочется быть ханжой, которая критикует книгу, ставит низкую оценку, хотя читала-то без всякого отвращения и даже не без удовольствия. А это действительно так – было легко и нескучно, несмотря ни на что, а в конце так и вовсе неплохо. Словом, сплошные противоречия.
Добавить комментарий